Издавна известен такой тип отношений человека к миру, в котором объективное и субъективное начала как бы равноценны и находятся в состоянии гармонического равновесия. С одной стороны – человек, реагирующий на мир как целостная личность, выступающая во всей полноте своих духовных качеств, с другой стороны - предмет, значимый для этой личности просто потому, что он именно таков, каков есть. Данный предмет мне просто нравится или не нравится. И этот факт принимается как безусловный, без всякого анализа или обоснования, выступая как основание для суждения вкуса.

Такие отношения человека к миру мы называем эстетическими.

Восприятие эстетически привлекательных предметов и явлений доставляет человеку огромное наслаждение. Иногда говорят, что такие предметы «ласкают наши глаза и слух». Действительно, эстетическое отношение субъективно переживается как реакция на чувственно воспринимаемую форму предмета. Однако психологический механизм этой реакции отнюдь не сводится к зрительным и слуховым ощущениям. Сами по себе эти ощущения эстетически нейтральны. Восприятие становится эстетическим лишь в том случае, если оно воздействует на наш внутренний мир в целом. В этом смысле «органом» эстетического восприятия является не просто глаз или ухо, а душа человека. Благодаря этому в эстетическом переживании как бы спрессовывается весь наш многосторонний духовный опыт, представляющий собой сложнейший сплав индивидуальных взглядов и вкусов с усвоенным личностью богатством человеческой культуры, доставляя человеку огромное наслаждение.

Эстетическое отношение активизирует все стороны нашего «я», все наши духовные способности, вызывая их согласованное взаимодействие. Его духовный смысл состоит в том, чтобы пробудить самосознание целостности человека через чувственное восприятие богатства мира...[1]. При этом чувственное восприятие дополняется воображением и интеллектом, вбирая в себя сведения и понятия, добытые человеком в разных сферах его деятельности. Глаз стремится стать «умным глазом». То же относится и к нашему слуху.

Так, эстетическое переживание, возникшее у нас при виде дельфина, стремительно прорезающего сверкающую лазурь морской волны, несводимо к одному лишь восхищению, которое вызывают его грациозные движения. На зрительные впечатления невольно накладывается целый ряд ассоциаций, выработанных историей культуры (образ моря как романтический символ стихии, идея гармонии живого существа и природы и т.п.), а также то, что в последние годы мы узнали о дельфине как о существе с очень сложной психической организацией, наделенном высокоразвитым мозгом, значительно превосходящим по совершенству мозг большинства других животных. Совокупность всех этих образов и идей в их взаимной соотнесенности и рождает в нас то удивительно теплое чувство восхищения и симпатии, с которым мы неизменно относимся к этим прекрасным созданиям.

Вместе с тем необходимо отметить, что участие различных духовных способностей в возникновении эстетического переживания не является функционально специализированным. Если, к примеру, эстетическое отношение одновременно с чувствами «включает» и разум, то это вовсе не означает, что разум тут же принимается за работу, к которой он непосредственно предназначен, то есть за размышление или исследование, систематически проверяемое правилами логики. Речь должна идти, скорее, об общей активизации наработанного разумом фонда понятий и представлений и их свободном сочетании с чувственными впечатлениями. Великий немецкий философ И. Кант определял это взаимодействие как свободную игру духовных сил человека, не имеющую какой-либо определенной задачи и цели.

«Игра», да ещё «не имеющая определённой цели», - эти слова, безусловно, могут натолкнуть на мысль о том, что без способности рассматривать мир с эстетической точки зрения человек вполне мог бы обойтись. В известном смысле эта способность «бесполезна». Она не увеличивает урожаи, не лечит болезни, не защищает человека от непогоды и от грозящих ему опасностей. Но как скучна и бесцветна была бы жизнь, если бы мы ею не обладали! Вот почему способность относиться к явлениям эстетически во все времена рассматривалась как очень важное человеческое свойство.

Эстетическое отношение наряду с утилитарным и теоретическим можно охарактеризовать как универсальное. Это значит, что каждое из них может быть направлено на предметы любой природы и на мир в целом. Таким образом, мир может предстоять человеку (а человек противостоять ему) тремя различными способами, и жизнедеятельность человека, стало быть, протекает одновременно как бы в «трех» измерениях. В каждом из них человек взаимодействует с окружающей действительностью особым образом. Но это значит, что он и отображает ее по-разному. Мир, включающий в себя и человеческое бытие, как бы проецируется на три различных экрана, имена которым суть практическое, теоретическое и эстетическое сознание; «рельефное», «стереоскопическое» и многоцветное изображение получается как бы совмещением этих трех «картинок».

Впрочем, «совмещение» реально требуется в теории, где мы способны мысленно разграничить различные сферы человеческого бытия и рассматривать их отдельно друг от друга лишь благодаря силе абстракций. Эта операция сродни расщеплению единого светового потока на отдельные линии спектра, ибо в реальной жизни утилитарное, теоретическое и эстетическое существуют лишь как моменты единого человеческого бытия, различные аспекты которого теснейшим образом переплетаются между собой.

Как человек, который только что смотрел вокруг с чисто утилитарной точки зрения или занимался изучением каких-либо явлений, вдруг переключается на эстетическое отношение?

Обычно это осуществляется в результате выполнения по крайней мере следующих взаимосвязанных условий.

Одно из них - наличие предмета, внешние качества которого выделяют его уже при непосредственном восприятии. Скажем, приятный цвет золота, напоминающий окраску солнечных лучей, является одной из причин того, что металл выступает не только материальным воплощением стоимости, но и как эстетическая форма богатства. Своеобразие внешней формы выполняет как бы пусковую функцию, задавая «установку на эстетическое».

Однако установка эта может сработать только в том случае, если человек в данный момент свободен от каких-либо подавляющих его дух забот. В противном случае он просто не сможет отвлечься от своих практических потребностей и сконцентрироваться на созерцании приглянувшегося ему предмета. Удрученные горем или охваченные жаждой наживы люди обычно нечувствительны даже к очень ярким жизненным впечатлениям, они не способны оценить именно их эстетические качества, ибо ими владеют совсем другие вещи.

Наконец, ещё одним условием является возникновение устойчивых ассоциаций с ценностями, имеющими важный жизненный смысл. Мы любуемся тем, что подспудно связываем с достатком, благородством, физическим совершенством или совершенством конструкций, праздничными ритуалами, и испытываем отвращение к тому, что напоминает о бедности, болезни, несчастьях и т.п. К примеру, подчеркнуто обтекаемые обводы автомобиля нравятся нам потому, что вызывают ассоциацию со скоростью и мощью, а косвенно - и с мотивами престижного характера: мощная быстроходная машина говорит о богатстве и высоком социальном положении ее владельца.

Наши отношения к миру складываются исторически. По мере развития человека и общества, а также по мере того, как расширяется освоенная человеком область действительности, эти отношения становятся всё богаче, разветвлённее, многообразнее. Способность относиться к явлениям эстетически зародилась чрезвычайно давно. Многочисленные данные археологических раскопок свидетельствуют, что уже в глубокой древности люди не только боролись за выживание, но и старались придать внешнюю привлекательность как окружающим их вещам, так и самим себе. Известно, в частности, что первобытные люди тратили массу сил и времени на то, чтобы покрыть орнаментом свои сосуды, орудия труда и оружие, хотя на их утилитарных функциях это никак не указывалось.

Самой древней формой эстетического отношения является различение красивого и некрасивого.

Способность производить такое различие имеет, очевидно, биологические корни, поскольку в поведении высокоорганизованных животных наблюдаются элементы, напоминающие эстетические реакции человека.

Но человеческое чувство красоты, которое качественно отличается от примитивных реакций животных широтой диапазона, постоянством и богатством эмоциональных оттенков, формировалось на этой биологической основе в течение многих тысячелетий. Можно предположить, что этому способствовало соединение брачных инстинктов с характерным для приматов рефлексом «любопытства», проявляющимся в постоянном стремлении рассматривать и ощупывать все попадающиеся им необычные предметы. Вероятно, именно этот рефлекс способствовал превращению спорадически возникающей реакции на строго определенный вид раздражителей в устойчивую реакцию на форму вещи. Однако решающую роль в генезисе собственно эстетического отношения как специфически человеческого свойства сыграло становление общественной формы жизни и культуры, закрепляющей историческую память человечества и выработанные им модели поведения, а также типы отношений к действительности в предметной и знаковой формах. Первичные биологические реакции при этом не исчезают: так, физическая красота по-прежнему остается для нас сильнейшим магнитом. Однако эти реакции значительно усложняются и облагораживаются. Но самое главное то, что человек приобретает способность оценивать как «красивые» и «некрасивые» самые разнообразные вещи и явления, вне какой бы то ни было связи со своими биологическими потребностями. Эти оценки являются уже продуктом культуры и несут в себе социальное содержание. Скажем, приятный цвет золота, напоминающий окраску солнечных лучей, является одной из причин того, что металл выступает не только материальным воплощением стоимости, но и как эстетическая форма богатства. Своеобразие внешней формы выполняет как бы пусковую функцию, задавая «установку на эстетическое».

Историю человечества можно рассматривать с разных точек зрения: как процесс духовного саморазвития, как прогресс в осознании свободы, прогресс производительных сил. Можно рассматривать ее и как непрерывное расширение человеческого понимания красоты. Начальной точкой этого процесса является некое ядро биологически обусловленных реакций на строго определенный набор раздражителей, которые постепенно обволакиваются все новыми и новыми предметными слоями, постоянно раздвигая границы той сферы, в которой понятие красоты оказывается реальным и действенным.

Этот непрерывный процесс имеет свой специфический внутренний механизм – преобразование неэстетических отношений и реакций в эстетические.

И польза, и благо, и истина, и моральное достоинство при определенных условиях могут переосмысляться эстетически, становясь как бы внутренней подосновой красоты. При этом неэстетическая ценность сохраняется в эстетической в «снятом» виде. Даже не исчезая, она отходит на второй план, переходя в «свернутую», «виртуальную» форму.

У некоторых народов семенящая походка долгое время считалась обязательным атрибутом женской красоты. Древние китайцы даже изготавливали специальную обувь, в которой просто невозможно делать широких шагов, а древние египтяне с этой же целью сильно заужали низ женского платья. Отчего мог появиться такой обычай? Какой доэстетический смысл лежал в его основе? Главным образом тот, что сковывающие движения наряды могли носить только женщины, не занятые трудом, т. е. женщины из богатой и знатной семьи. Демонстрация праздности, связанной с высоким социальным положением, приобретая косвенную форму, форму «намека», преображалась в эстетическую форму, в представление о красивом.

Претворение неэстетических ценностей в эстетические – процесс не менее таинственный, чем библейское превращение воды в вино.

Управляющие этим таинством психологические законы весьма сложны и до конца не познаны. Поэтому предсказать, какие явления приобретут эстетическое значение, а какие нет, заранее совершенно невозможно. Однако когда это происходит, мы всякий раз снова и снова можем убедиться, что эстетическое отношение возникает из неэстетического и является, таким образом, особой ступенью в процессе включения того или иного предмета в систему культуры.

Коль скоро красота вбирает и себя содержание общественной практики и культуры, она выступает не как некая постоянная сущность, а как нечто изменчивое. Изменчивость эта имеет три основных вектора.

Первый из них – этнокультурный.

Его мы выделяем в связи с тем, что понимание и образы красоты варьируют от народа к народу, причем у народов, принадлежащих к различным цивилизациям, они отстоят друг от друга достаточно далеко. Это не исключает культурных взаимодействий, которые усиливаются по мере того, как международные контакты становятся всё более интенсивными. Но всё-таки и в условиях такого взаимодействия каждый народ вносит в представление о красоте что-то своё, сохраняя таким образом свое духовное своеобразие. Современный житель Токио носит европейский костюм, смотрит европейские фильмы, слушает американский рок, но ему, как и средневековому японцу, симметричная форма кажется некрасивой, в то время как в европейских культурах симметрия, наоборот, издавна считалась одним из признаков красоты.

Далее, в рамках одной и той же национальной культуры представления о красоте обычно не совсем одинаковые у различных общественных слоев и классов. Крестьянину, привыкшему ценить здоровье и крепкую стать, светская «воздушная» красавица скорее всего показалась бы не утонченной и изысканной, а просто болезненной. В этой связи мы можем говорить о социальном векторе красоты.

Наконец, красота имеет и культурно-исторический вектор эволюции, связанный с тем, что и национальные культуры, и охватывающие многие национальные культуры региональные цивилизации («западная», «африканская», «исламская» и т. п.), и человеческая цивилизация в целом погружены в общий поток истории, в котором каждая из них также меняется. Процесс этот захватывает все стороны жизни, включая и сферу эстетических отношений к действительности.

Рассматривая способность относиться к миру эстетически, в ее историческом развитии, мы должны отметить, что «сфера красоты» обладает очень подвижными границами, причем границы эти являются то сравнительно ясно очерченными и жесткими, – то несколько «размытыми» и проницаемыми. Однако в динамике всех тех изменений, которые связаны с развитием эстетической способности, прослеживается одна устойчивая тенденция по мере развития цивилизации представление о красоте внутренне дифференцируется. Нерасчленённое вначале, оно постепенно усложняется, и люди начинают различать разнообразные её оттенки и виды: изящество, грациозность, красочность, соразмерность и т.п. Постепенно чувство красоты из непосредственной реакции на цвет и форму превращается в сложное переживание, включающее в себя глубокое духовное содержание, связанное с нашими представлениями о том, какими должны быть человек и окружающий его мир. Жизнь начинает соотноситься с полагаемым нашим воображением и мышлением эстетическим идеалом. Так рождается идея прекрасного и представление о прекрасном как о высшей, духовно облагороженной и общественно значимой форме красоты.

В начальный период истории «предметное поле» красоты ещё очень узко. Однако помимо биологически обусловленной привлекательности мужчины и женщины мы видим здесь уже стремление украсить утварь и оружие разнообразными простейшими орнаментами. Природа, полная опасностей, с точки зрения красоты не воспринимается. Отношение к ней утилитарное, объектом незаинтересованного любования она пока стать не может, ибо человек еще слишком озабочен тем, что он должен взять у неё для поддержания своего существования. Возможно, правда, что в позднем палеолите человек уже начинает подспудно чувствовать красоту животного. Во всяком случае знаменитые рисунки в пещере Альтамира, относящиеся к мадленской эпохе (15-18 тысяч лет до н.э.), прекрасно передают не только сам облик диких людей и быков, но и их пластику, подчеркивая их физическую мощь и динамику движения. Однако вряд ли сами авторы относились к этому качеству как к некой ценности или предмету любования. Скорее, они просто стремились подчеркнуть те качества, которые делали жизнь охотничьего племени трудной и опасной и, следовательно, были для них наиболее важными и привлекали наибольшее внимание.

В пользу этого предположения говорит то, что в дальнейшем интерес к этим качествам в значительной мере пропадает, и животные (так же как и люди) запечатлеваются в виде схематичных фигурок, фиксирующих наиболее важные для жизни человека ситуации и отношения. Таковы, например, наскальные иероглифы Карелии, относящиеся уже к эпохе неолита (4 - 3 тысячелетие до н.э.), выполняющие функцию не столько эстетического освоения мира, сколько обозначения и закрепления в форме изобразительных знаков связей первобытной общины с окружающими ее предметами и пространством – отрезком берега, лесом, рекой и т.п.

Сравнительно уравновешенные, ненапряженные отношения первобытного социального коллектива (род, племя, община) и окружающей его среды - обитания, которые устанавливаются на почве перехода к земледельческой культуре на последних ступенях первобытнообщинного строя, непосредственно предшествующих возникновению классового общества, создают объективные условия, при которых объектом эстетического отношения впервые становится природа. На этих первых стадиях она еще не воспринимается как целое, как «мироздание», и выступает чрезвычайно конкретно: речь идет о ландшафте, в котором формируется культура данного народа, «чужая» природа, с которой люди сталкиваются в походах и торговых путешествиях, как правило, не побуждает эмоциональных откликов, не ассоциируется с положительным спектром ценностей. Но восприятие примет родного края порой окрашивается в прямо-таки трогательные тона. В народном фольклоре этого периода появляются эпитеты, выражающие оценочное отношение к различным природным явлениям и объектам и выделяющие их привлекательность для восприятия качеств (красна девица, шелковая трава, белые руки, ясноликая дева, искрящийся змей, красное золото скандинавской «Эдды» и т. п.). Эти эпитеты пока ещё однообразны и с точки зрения более развитого эстетического чувства стандартны и маловыразительны, но по отношению к более архаическим памятникам культуры – это культурно-исторический сдвиг огромного значения.

Очевидно, что непосредственное эстетическое переживание предшествовало способности выражения его в обобщенной форме. Понятие «красивый» («красивая») как специфическое определение предмета, а тем более еще более общее понятие «красота» появляется не сразу; для того чтобы их передать, у человека нет еще специальных терминов – они выделяются лишь постепенно. Этот процесс смыслового обособления эстетической терминологии, соответствующий формированию понятия о красоте вообще, хорошо виден на примере древнеегипетского языка, где «красота», «красивое» выступает пока еще лишь в качестве одного из многих значений слова «нефер», употребляемого для качественной оценки вещей и явлений и входившего составной частью в имена богов.

Более специализированное обозначение красоты («калос») мы находим в Древней Греции, что соответствует новым важным сдвигам в истории человеческой культуры и в духовном мире личности. В Греции красота впервые осознаётся как некое особое качество и как специфическая сфера бытия. Вместе с тем наслаждение красотой приобретает самостоятельное значение, тогда как в более архаических культурах оно не отделялось от поклонения богам, а также от других видов наслаждения, отчасти как бы сливаясь с ними.

В эпоху античности находит свое завершение начавшийся еще в цивилизациях Древнего Востока процесс становления высшего понимания красоты – идеи прекрасного.

Прекрасное отличается от других видов красоты и количественно (прекрасное как превосходная степень красоты) и, самое главное, качественно.

Прежде всего, восприятие прекрасного включает в себя момент опосредствования: предполагается соотнесение объекта, оцениваемого как прекрасный, с какой-то мерой или образцом. Для древнего человека это было, как правило, какое-либо божественное начало. Для нас такой мерой является эстетический идеал, в котором воплощаются присущие обществу на том или ином этапе развития эстетически оформленные представления о должном.

Прекрасное всегда претендует на некоторую универсальность и в той или иной мере реализует эти претензии. В этом смысле его нельзя рассматривать как нечто чисто субъективное, зависящее только от меня лично. «Понятие прекрасного, – пишет известный немецкий философ Г. Гадамар, – включает в себя и публичность, наличие авторитета». Отсюда возникает возможность судить о прекрасном не только разъясняя и обосновывая свои эстетические оценки и отношения, но и стараясь убедить в них собеседников. Однако эти суждения основаны не на понятиях и логических доказательствах, а как бы на неопределенной норме вкуса или на «общем чувстве». Существует ли такое «общее чувство» на самом деле не имеет в данном случае решающего значения: важно, что его существование предполагается в качестве необходимого условия эстетического опыта.

Наконец, в ряду различных видов и степеней красоты прекрасное отличается особой духовной насыщенностью. Низшие формы красоты практически целиком замкнуты в своей чувственно воспринимаемой форме и полностью обусловлены ею. Прекрасное как бы раздвигает ту форму. Сквозь чувственную оболочку прекрасного всегда как бы просвечивает некий внутренний смысл, который, однако, невозможно адекватно передать словами.

Вряд ли кто-нибудь назовёт прекрасными ренуаровских парижанок. Хотя они, обладают тем, что можно назвать обыденной привлекательностью, они, безусловно, заурядны, и их привлекательность не несет в себе ничего возвышенного. Это красота чисто физического свойства, тогда как, допустим, Анна Ахматова на портрете Ю. Анненкова действительно прекрасна, ибо весь её облик как бы воплощает в себе гордое величие творчества, напряженную жизнь человеческого духа.

Красота в высшей своей форме напрямую сопрягается с истиной, справедливостью и благом, причем содержание этих понятий частично переливается друг в друга. Не случайно по мере формирования идеи прекрасного слово «красота» начинает использоваться для содержательной характеристики и оценки человеческих действий. Так, в гомеровской «Илиаде» понятие «калос» («красивый», «прекрасный») впервые применено не только к богам, к женщине, одежде или искусно изготовленному оружию, но и для характеристики и поступков героев. Воплотив идею прекрасного в особом понятии, древние греки впервые стали рассматривать всеобщие признаки красоты, формировать условия, делающие ее возможной. Отныне прекрасное становится предметом анализа, проблемой философского размышления.

Первая всесторонне разработанная теория прекрасного была создана в IV в. до н.э. великим греческим философом Платоном. Именно Платон впервые поставил вопрос о том, что такое «прекрасное вообще» – «прекрасное для всех и всегда».

Ответ на этот вопрос он дал не сразу. Обычно, рассуждал Платон, мы употребляем слово «прекрасное» применительно к каким-либо конкретным предметам: прекрасная ваза, прекрасный щит, прекрасная лошадь. Но вывести из всех конкретных характеристик сущность прекрасного невозможно: если присмотреться внимательнее, становится ясно, что ни в одном из живых существ или предметов красота не дана в чистом виде. Мы, например, называем прекрасной какую-либо девушку. Но по сравнению с богиней ее красота выглядит безобразно. Значит, рассматривая и сопоставляя прекрасные предметы, мы никогда не постигнем сущности прекрасного. Эту сущность можно понять лишь тогда, когда мы принципиально изменим постановку вопроса и будем рассматривать не отдельные вещи, а само прекрасное.

Познавая прекрасное, считал Платон, мы восходим от физических тел к представлению о прекрасном теле вообще, затем к прекрасным душам, к прекрасным нравам и обычаям, к прекрасному знанию. В конце этого пути мы попадаем в сверхчувственное царство идей, где и находим то, что искали, – идею, первообраз прекрасного. Это и есть прекрасное как таковое, отблеском которого является ограниченная и несовершенная чувственная красота земных вещей. Но человеческие души, попадая в царство идеи, неспособны удержаться в высшем мире. Они низвергаются вниз, в свою земную обитель, сохраняя лишь смутное воспоминание об истинном порядке вселенной и истинно прекрасном.

Подобно Платону, другой величайший философ древности Аристотель также стремился доказать всеобщность и общеобязательность прекрасного. Но делал это, не прибегая к мистике сверхчувственного мира идей. Отрицать обязательность, единство в понимании прекрасного, с его точки зрения, значило бы отрицать реальность красоты: что противоречило бы всему нашему опыту.

Развивая эту мысль, Аристотель пытался выделить некоторые признаки и качества вещей, которые составляют объективную основу прекрасного. С его точки зрения, это прежде всего единство, цельность, пропорциональность составных частей, соразмерность прекрасного предмета своему окружению. Эти признаки мы находим в прекрасных предметах любого рода: в живых существах, в архитектурных сооружениях, в литературных произведениях.

Идея прекрасного входила в культуру вместе со своей противоположностью – понятием безобразного, нередко сопрягавшегося со злом и несовершенством. В сознании древних греков, да и в ходе последующего развития цивилизации безобразное обычно выступало как эстетическая форма зла, как внешний образ темных, разрушительных сил, противостоящих светлому и героическому началу, олицетворяемому богами. Таковы, к примеру, персонажи древнегреческой мифологии – сторукие гиганты, с которыми пришлось бороться Зевсу, отвратительная Горгона, увидев которую человек обращался в камень, уродливые циклопы, пожирающие смелых путешественников и др. Но уже на ранних этапах истории наметилась и совсем иная интерпретация безобразия: оно выступает как эстетический вызов чисто внешней обманчивой красоте, и в таком понимании оно порой сопрягается со скрытой мудростью, с недоступным поверхностному пониманию жизни истинным благом и даже оказывается скрытой формой... прекрасного (прекрасной духовности).

Такой подход мы встречаем уже у древнегреческих киников, которые считали, что привязанность к красоте отнимает у человека самое главное – свободу духа. Не желая зависеть ни от богатства, ни от славы, ни от красоты, киники эстетизировали то, что другим людям казалось отталкивающим. Они пренебрегали приличиями, носили рубища и даже пропагандировали общение с женщинами, которые никого больше не привлекали: киники были убеждены, что только такие женщины и способны в полной мере оценить внимание к себе.

Пронизанная напряженными противоречиями несовпадений диалектика красоты и добра – один из самых значительных по своему философскому содержанию мотивов мировой литературы, проявляющийся и в реалистически очерченных образах (вспомним хотя бы княжну Марью и Анатоля Курагина в «Войне и мире»), и в форме своеобразного художественного мифа («Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда).

Таким образом, если в простейшей своей форме красота (или соответственно ее отсутствие) переживается как некое чисто эмоциональное состояние, то в восприятии прекрасного и безобразного участвует вся совокупность человеческих представлений о мире и о самом себе. Это не просто чувства, но чувства-идеи. Противостояние прекрасного и безобразного в известном смысле можно даже назвать фундаментальным философско-мировоззренческим противостоянием, особой формой миропонимания.

Наиболее общие идеи, касающиеся окружающего нас мира и отношений к нему человека, в философии принято называть категориями. Соответственно прекрасное и безобразное также можно определить как особого рода категории – эстетические категории. В качестве категорий (идей) они отличаются от докатегориальных (чисто эмоциональных эстетических оценок). В то же время их эстетическая природа отличает их и от категорий теоретического познания, не связанных с эмоциональными состояниями человека и никак с такими состояниями не соотнесенных, от понятия количества и качества, сущности и явления, необходимости и случайности, возможности и действительности и т.д.

Эстетические категории как бы «структурируют» наши эстетические переживания, придают им отчётливость и благодаря этому делают их «проницаемыми» для анализа и самонаблюдения. Кроме того, эстетические категории составляют основу специализированной лексики, которая необходима для того, чтобы выразить наш эстетический опыт в слове и тем самым сделать его доступным для других.

Однако «просто красота» воспринимается иначе, чем возвышенное: по Канту, в первом случае мы пребываем в состоянии спокойного созерцания, во втором - взволнованности, воодушевления.

Формирование новых эстетических категорий обогащает эстетический опыт и расширяет его сферу, вовлекая в него первоначально нейтральные по отношению к нему явления объективной действительности и духовной жизни.

Не случайно «излюбленное» время моды – это преимущественно свободное, праздничное время. Есть разделение мира надвое – «труды и заботы», где власть моды ослабевает, и отдых, определяемый, как правило, через понятие «свободного времени», где мода господствует. Ролан Барт заметил по этому поводу: « В Моде праздник обладает тиранической властью, подчиняя себе время: время Моды – это по преимуществу праздничное время». Действительно история костюма показывает, что расцвет моды приходится как раз на эпохи, которым свойственно праздничное мироощущение.

Мода позволяет человеку возвыситься над миром дел, выйти из его рамок в другую временную сферу деятельности, имеющую собственную направленность. Мода, как и игра, есть некое излишество, украшение. Й. Хейзинга подчеркивает, что игра представляется как «интермеццо в ходе повседневной жизни, как отдохновение». Именно из-за этой черты моды психологи говорят о психофизиологической разрядке, которая особенно значима в современных условиях, учитывая негативное влияние на индивида таких факторов, как монотонность многих производственных процессов, однообразие городской среды.

В связи с этим, можно указать и на определённые места, подобные игровым площадкам, где разворачивается «игра в моду», или, точнее мода как игра. В античную эпоху это были, например, агора и форум, в средние века и вплоть до XVIII века – городские площади и дворы европейских монархов разного масштаба, затем эту функцию взяли на себя театр, ярмарки, балы, торжественные мероприятия, обеды, визиты. В современную эпоху можно отметить множество точек досугового пространства от кафе и аттракционов до дома и улицы, где «концентрируется» мода.

На протяжении многих веков в женской моде в борьбе утилитарных («ношу, потому что удобно») и эстетических мотивов («ношу, потому что красиво»), последний неоспоримо господствовал. Это особенно проявляется в недейственном костюме, когда нормы удобства отходят на задний план по сравнению с внешней формой, эстетическим удовольствием. Господство такого недейственного костюма можно наблюдать в Испании XVI века, когда на короткий период её политическое и территориальное могущество стало первым в Европе: «Закованная в броню железного корсета, покрытая негнущимся футляром драгоценной ткани, окаймленная колючим серебром кружева. Испанская аристократка являла собой образец неограниченного богатства и величия испанской монархии. Совершенная форма недейственного костюма Испании становится общепризнанной «униформой» всех коронованных особ Европы. Пожалуй, во всей истории цивилизации, это была самая изощрённая добровольная пытка костюмом». Следует подчеркнуть «добровольность этой пытки», что в полной мере соответствует игровому характеру моды.

В период маньеризма в Испании на платье носили нагрудные крестики, украшавшиеся драгоценными камнями, которые были свидетельством веры и богатства. Бедные горожане носили крестики из кости и дерева. В Испании, в этот же период кружевные воротники с лентами имели право носить только члены королевской семьи. Смена моды всякий раз возрождает ту эстетическую переживаемую «полноту чувственного бытия», которую человек боится утратить.

Хотя красоту иногда называют вечной, далеко не всё, что казалось красивым в прошлом, сохраняется таковым и сегодня.

В современной моде происходит вытеснение красоты, например, «гламуром».

Понятие «гламур» тесно связано с эстетикой повседневности: жить красиво, выглядеть красиво каждый день. Словом «гламур» русский язык пополнился недавно, следовательно, в толковых словарях мы не найдем его значения. Это обычный англицизм. В толковом словаре английского языка можно прочитать, что гламур – это некое волшебное влияние, которое заставляет человека видеть объекты в другом свете, чем они есть на самом деле. Синонимами слова «гламур» в английском языке являются слова «красота» и «привлекательность». Обратившись к этимологии слова, узнаем, что гламур – это волшебное заклинание у древних шотландцев.

Гламур – оценочное понятие, означающее близость к общепринятым стандартам «роскоши», «шикарного», внешне «блестящего». Это понятие применяется, прежде всего, к моде на одежду и косметику, а в расширительном употреблении – к стилю жизни, развлечениям, выбору предметов потребления. В целом гламуром можно называть склонность к демонстративному потреблению, рассчитанному на донесение до окружающей аудитории мысли о процветании того либо иного лица.

Чтобы выглядеть "гламурно" и вести "гламурный" образ жизни неплохо бы сначала сориентироваться в определениях.

Гламур (в пер. с англ. «роскошь», «блеск», «шарм», «очарование») – ускользающая, загадочно-волнующая и зачастую иллюзорная привлекательность, которая будоражит воображение и разжигает вкус к необычному, неожиданному, красочность или экзотичность.

Всё подчинено единому устремлению не напрягаться, жить в своё удовольствие, а если не получается, то хотя бы создать видимость.

Заинтересовавшись данной темой, мы попытались выяснить, какие ассоциации возникают у людей с этим новомодным словом. Одни считают, что «гламур» есть что-то интересное, обволакивающее; что-то сверкающее; что-то особенное, эксклюзивное; человек доверяющий всему, верный, добрый, гламурный; современный; утонченный; что-то из романтизма. Другие считают, что «гламур» это что-то плохое, ненужное; невоспитанность, разнузданность, пошлость; глупость это, легкомыслие; означает сомнительный блеск; порнографию. «Гламур» – это нечто яркое, блестящее и дорогое, это то, что дополняет красоту, очарование человека.

«Гламур», старается выделить человека из массы других людей. В современном мире все так стремятся к гламурности. Многие настолько стремятся быть «гламурными», что изначальная цель на очарование превращается в пошлость и безвкусицу. «Гламур», как стиль, действительно сложно поддается четкому определению. Зародился, очевидно, в Голливуде в 1920 – 30-х годах с активным распространением кинематографа и популярностью известных кинозвезд. Свою, роль сыграли и многочисленные сланцевые издания: и активное развитие рекламы. На первых гламурных фотографиях изображались томные, манерные дамочки, в декольтированных платьях, кожаных перчатках, в туфлях на шпильках. Вспомним, например, известные фотографии Мерилин Монро, Жаклин Кеннеди.

Сегодня же гламур куда как более разнороден. Сегодня рамки понятия стали гораздо шире, и гламурная женщина или мужчина – это не только всем известная личность. Главное – чтобы модель отличалась шикарными внешними данными, сексуальностью, и чтобы от неё буквально веяло роскошью.

Гламурная девушка всех очаровывает и пленит. Она блистательна, роскошна и соблазнительна, в ней есть загадочность и шарм. Чтобы добиться такого эффекта, нужно обладать как отличными физическими, так и артистическими данными.

Понятие «гламур» тесно связано с термином «икона стиля» – человек, значимость стиля которого вне времени, который всегда выглядит безукоризненно, который сам способен задавать тон моде.

Человек всегда хотел жить хорошо и ни о чём не думать. Самое чудесное в жизни – белая яхта, голубое море, солнце. Вот она цель и радость жизни! А если не выходит, то нужно хотя бы создать иллюзию. Тут бантик, тут рюшечка, тут модный аксессуар. «Гламур» – это не просто стиль одежды, но и стиль жизни.

В обиход оно вошло в середине 70-х гг. прошлого века благодаря завсегдатаям элитных диско-клубов. Стандартной одеждой передовых тусовщиц того времени были кричащие наряды, украшенная металлическими элементами и искусственными бриллиантами одежда и огромные драгоценности, которые прибавляли модницам сияния.

Дивы жили на широкую ногу, не считали денег и проводили всё время на званых обедах и вечеринках... Их легкомысленный и эффектный («гламурный») образ жизни и дал название этому стилю одежды. Дам, которые ведут гламурный образ жизни и носят соответственную одежду, также называют «дивами».

Гламурная барышня всегда уверена в себе. Она наслаждается жизнью, хорошо знает себе цену... и не боится показать это окружающим.

Гламур – это бриллианты днём и норковый полушубок летом, это классическая сумочка Chanel 2,55 на вечеринке и багаж от Louis Vuitton, это шампанское Moet&Chandon в отеле Ritz. Это своеобразный клуб, в который многие мечтают попасть, мечтая о красивой жизни.

С 1997 года термин «гламур» начинает активно просачиваться в массы. А 11 августа 1998-го года выходит первый русский номер Vogue – и тут же случается дефолт. Самый главный журнал в жизни любой уважающей себя гламурянки (или гламурицы?) появился в самое неудачное, казалось бы, для этого время. Экономика рухнула, но гламур выстоял.

Новое тысячелетие порадовала нас Ксенией Собчак. До её появления в Москве гламур был какой-то и не гламур даже, она добавила в светскую жизнь столицы перцу, причем в таком количестве, что у широкой публики даже началась аллергия.

В России непрерывно открываются модные салоны и бутики, студии стилей. Это известные нам по именам Киры Пластининой, Сергея Зверева, и др.

Поэт Лев Рубинштейн в июле 2006 года в передаче «Школа злословия» называет гламур официальной идеологией современного общества.

«Гламур» – это, прежде всего, гарант коммерческого и массового признания. Эстетика гламура это эстетика глобальной потребительской культуры. А вот Муслим Магомаев – это исторически первый пример того, что сегодня называют звездой гламура, но и конечно в пределах бывшего Советского Союза.

«Гламур» в XXI веке – это не игровая провокация, вроде китча, а сверхуспешная глобальная стратегия.

«Гламур» – это эстетическое отстаивание институциональной и рыночной стабильности, которое способствует созданию продажных и инертных социокультурных моделей.

---

[1] Лукач, Д. Своеобразие эстетического. – Т. 2. – М., 1986. – С. 178.